2 ч.
29 ноября исполнится 29 лет, как умер мой друг Натан Эйдельман. Завтра я ложусь в больницу, могу к 29 не вернуться, потому воспоминания о Натане публикую сегодня.
Две тонны цемента
Случилось так, что в 1948 году я оказался в компании бывших учеников знаменитой в Москве 110 школы. К тому времени все мы уже были студентами. Я учился на втором курсе юридического института, Валя Смилга - на физтехе, Юлик Крелин - в медицинском, а Натан Эйдельман на историческом факультете МГУ.
Ребята как ребята, дулись в подкидного дурака, и проигравший должен был громко блеять барашком. Устраивали небогатые, но очень веселые и шумные застолья, во время которых Смилга и Эйдельман затевали буйные словесные баталии, один из них называл какое-нибудь историческое имя, скажем, Навуходоносор, а другой тут же обязан был отчеканить: “605 - 562 до нашей эры”. Юлик Крелин находился в состоянии постоянной влюбленности, и нас, еще заставших раздельное обучение и окончивших мужские школы, это очень занимало.
В школьных и студенческих застольях я участвовал и прежде, и девочки давно уже меня интересовали. Однако компания Натана чем-то существенно отличалась от всех, где я бывал раньше. По возрасту мы были ровесниками, и росли примерно в одинаковых семьях, но что-то в этих ребятах было такое, чего не было в других моих сверстниках. Может быть, раскованность, легкость в общении друг с другом, этого мне лично всегда не хватало. Может быть, начитанность не по годам, чем они даже чуть-чуть кичились. От них впервые и услышал я запомнившуюся мне фразу о том, что всегда надо уметь “сохранять лицо”. Я в ту пору об этом еще не задумывался.
Скоро в семью Эйдельманов пришла беда. Его отец, фронтовик и известный журналист, был обвинен в сионизме и посажен. Освободился он уже после смерти Сталина. Рассказывал, как в бараке сосед, старый еврей, однажды спросил его, сколько писем разрешено ему писать домой. Яков Наумович ответил: одно в полгода. Сосед вздохнул: “А если бы победил Лев Давыдович, вам бы разрешали писать целых два письма.”
Эйдельман - старший отличался энциклопедической образованностью и взрывным темпераментом. Этим в полной мере наградил он и сына.
Когда через много лет отец умирал от рака, Натан от него не отходил. Умирал Яков Наумович тяжело, мучительно и при полном сознании. Накануне смерти, с трудом произнося слова, он спросил, когда играет бразильская команда - в те дни шло первенство мира по футболу. “Послезавтра”, - сказал Натан. “Жаль, - прошептал Яков Наумович, - я уже не узнаю результат”.
МГУ Натан закончил в 1952 году, диплом защитил о банковском капитале, очень тогда увлекался экономикой.
Отец еще сидел, и Натана никуда не брали на работу. Помогли... две тонны цемента. В одном из подмосковных городов - устроиться в самой Москве Натан и не рассчитывал - директор заводской школы рабочей молодежи, с которым Натан вел переговоры, спросил, чем он может им помочь. “В каком смысле?” - не понял Натан. “Ну, скажем, нашему заводу очень нужен цемент”. Цемент? Откуда у Натана цемент? Но случайно оказалось, что дальний родственник Эйдельманов как раз занимается строительными материалами. Цемент был отправлен, и Натана взяли преподавать историю.
Слава о его уроках очень скоро обошла всю Москву. То не были уроки в обычном смысле, Натан устраивал увлекательные исторические игры. Персонажи из далекого прошлого здесь оживали, вели между собой дискуссии, потомки судили предков, опровергалось известное изречение о том, что история не имеет сослагательного наклонения, здесь она его имела: а если бы Петр не казнил сына, а если бы Самозванец взял столицу?... Впрочем, учителей тогда катастрофически не хватало, и, кроме истории, Натану приходилось преподавать еще и географию, немецкий язык и даже астрономию. Когда через несколько лет он оставил эту школу и перебрался в Москву, у учеников был траур.
В Москве, однако, осесть ему не удалось. В ту пору разразилось громкое политическое дело так называемой “группы Краснопевцева”. Уж не помню, как она точно формулировала свои задачи, но провозглашалось возвращение к подлинному марксизму и объявлялась борьба с его искривлениями. То, что позже получит название: “За социализм с человеческим лицом”. Бывший студент истфака МГУ Краснопевцев и его единомышленники писали теоретические работы, живо их обсуждали, кажется, даже готовили прокламации. Натан в саму группу не входил, но в ней были его товарищи, и работы их он, конечно, читал. А дальше уж как водится: ночной обыск в квартире Натана, многочасовые допросы в КГБ, волчий билет. Его не арестовали, по уголовному делу он не проходил, но из комсомола тут же исключили и из московской школы, где он уже преподавал, немедленно выгнали. Директор школы, очень хорошо к нему относившаяся, сказала: “Натан, сейчас начнется собрание, я буду выступать, говорить про тебя, но ты не слушай.”