59 мин. ·
Моему палачу посвящается
Сегодня все рассуждают про жертв и палачей: прощать или не прощать, отвечают ли дети за своих отцов, должны ли сами отцы отвечать за себя. Примазываться со своим личным к огромной трагедии – эгоизм и нескромно, но что же делать, если у меня есть свой палач. Хотя я не жертва политических репрессий, потому что не диссидентка. Но палач у меня есть, и отношения с ним я мучительно выясняю внутри себя больше половины жизни. Пытаюсь ответить на проклятые вопросы. Во-первых, прощать или не прощать. Лично у меня не получилось, но это мое личное дело. Во-вторых, отвечают ли дети за своих родителей. Считаю, что не отвечают. Дети палачей так же невинны, как дети жертв, а иной подход ничем не отличается от сталинизма. В-третьих, должны ли сами отцы отвечать за свои поступки. Думаю, что должны, а не перекладывать всю вину на систему и на «время такое, знаете ли, было». И вот тут начинается сложность. Пункт три вступает в противоречие с пунктом два. Как быть, если, призывая отца к ответу, ты подставляешь ни в чем не повинного, прекрасного сына? Я сейчас говорю про конкретного палача и конкретного сына: Александр Петрович Коцюбинский и Даниил Александрович Коцюбинский (https://www.facebook.com/daniel.kotsiubinsky). Следуя пункту три, я нарушаю пункт два. Но вот сам Даниил пишет, что покаяние палача необходимо: http://gorod-812.ru/katyinskiy-bumerang-vozvrashhaetsya. К сожалению, тогда Даниилу придется подписываться не только как «кандидат исторических наук, внук профессора истории И.Гарбера, расстрелянного в урочище Сандормах», но и как «сын профессора карательной психиатрии А.Коцюбинского».
Повторю - я ни разу ни диссидентка. Нельзя же считать диссидентством подпольное чтение Солженицына или «Континента», когда все их подпольно читали. Я просто попалась под горячую руку, потому что «время такое, знаете ли, было», и система позволяла. Тамиздат я читала, но, если честно, интересовалась гораздо больше не политикой, а «самопознанием». Этот нездоровый интерес и привел меня в психотерапевтическую группу института Бехтерева – теперь такие группы называют динамическими, и они очень популярны. А тогда была чуть ли не одна на весь Ленинград и называлась «вечерний стационар института Бехтерева». Днем люди учились или работали, а по вечерам собирались и обсуждали свои проблемы под руководством ведущего-психотерапевта. Иногда делали доклады - например, про книгу Лидии Гинзбург «О психологической прозе» или про театр Товстоногова. Потом оставались ночевать, а утром расходились по своим делам. Такой вот советский гибрид группы саморазвития, салона и профилактория. Возможно, была у психотерапевта еще какая-то функция: например, надзирать и наказывать. Возможно, тайну исповеди он соблюдал так же, как поп при царе Петре. Но принадлежать к этой группе считалось не зазорно, даже престижно и элитарно. И была в этой группе подгруппа, которая объединяла элиту элит, соль соли земли – людей творческих, которые или сочиняли, или пели, или танцевали, или рисовали. Я до сих пор не понимаю, почему меня, человека глубоко нетворческого, который ничего не пел и не плясал, записали в нее. Объяснить это можно только насмешкой судьбы. Вел эту группу, разумеется, звездный любимец института Бехтерева, широкомыслящий интеллектуал Александр Петрович Коцюбинский. Нет нужды уточнять, что попасть в элиту элит считалось архипочетно, вылететь – не дай бог. И каждая встреча этой группы превращалась в пение дифирамбов нашему ясноглазому фюреру: «О, Александр Петрович, после встречи с Вами жить стало лучше, жить стало веселее». Как человек глубоко нетворческий, присоединиться к хору я не смогла и от участия в группе публично отказалась. Всю ночь в знак протеста просидела в коридоре, требуя, чтобы меня немедленно выпустили на свободу: двери-то нашего интеллектуального салона запирались на замок, такой нюансик. Если не считать помянутых к слову в приватной беседе с фюрером Солженицына и Юнга, этим протестом исчерпывалось мое диссидентство. Кара последовала незамедлительно – причем без указаний сверху, собственного рвения для. Александр Петрович загадочно мне улыбался и, как дух божий, вдохновенно носился из кабинета в кабинет до утра, печатал какие-то бумаги. Утром из отделения тоже не выпустил, объявил, что меня "свозят на консультацию к одному профессору, а потом отвезут домой". Творческие люди пробудились и, как бледные тени, слонялись между мной и окном. Многозначительно переглядывались, с некоторой жалостью поглядывали на меня, с большим нетерпением – в окно, но молчали. Явно ожидали какого-то спектакля, ранее уже виденного. За окном раздался шум подъехавшей скорой, появились двое дюжих санитаров, подхватили меня под руки. Спектакля не получилось, потому что я, дура набитая, доверчиво пошла с ними. Спектакль разыгрался в приемном покое Пряжки, славный спектакль: и рвалась, и визжала, и санитаров покусала, когда срывали с меня одежду. Отправляя меня на Пряжку, Александр Петрович ничего не опасался, и правильно делал. Диагноз аж самой Бехтеревки пересмотру в психушке не подлежал, а поскольку поставленный Коцюбинским диагноз автоматически означал инсулиновую палату, то выйти на волю мне предстояло овощем, а то и не выйти вовсе. Этот финал как наиболее жизненный я и описала: http://magazines.russ.ru/zvezda/2008/12/kl3.html. В общем, лес рубят – щепки летят, и на одну Новодворскую приходится много таких щепок. Сколько их на совести Коцюбинского – одному богу известно. Правда, классики учат, что страдания даже одной щепки требуют покаяния, но это наивные классики. С учетом щепок у нас вообще большие проблемы, преимущество же палачей от психиатрии в том, что число их жертв не поддается учету, приговор обжалованию не подлежит, а сами жертвы не подлежат реабилитации. Мой случай – исключение, чудо, потому что приговор удалось пересмотреть, но для этого потребовались титанические усилия моего лечащего врача с Пряжки. Ее имя тоже должно прозвучать. Это Элеонора Владимировна Климова – наверняка ее многие помнят. Время было, знаете ли, такое, но она пошла против накатанного порядка. Сначала категорически отказалась переводить меня в инсулиновую, под разными предлогами затягивала, добивалась переноса даты перевода, ругалась с завотделением и главврачом, а потом добилась и вовсе невероятного - нас с ней принял главный психиатр Ленинграда. Как ни странно, он с ходу отменил диагноз Коцюбинского, и меня выпустили накануне очередной даты перевода в инсулиновую, которую завотделением объявила окончательной и не подлежащей переносу ни под каким соусом, приготовленным Климовой. Об Элеоноре Владимировне Климовой я буду помнить до конца жизни. Слышала несколько лет назад, что она в Америке, работает сиделкой у стариков. Александр Петрович Коцюбинский, как известно, профессор института Бехтерева. Покаяние – благо для кающегося, прощение – благо для прощающего. Может быть. Он не покаялся, я его не простила.
(Мне даже и в голову не могло прийти, что "Свободное время" когда-нибудь станет упоминать Даниила Коцюбинского, тексты очень серые, а связи тут без надобности, тем более такие сомнительные, тут кроме одаренности вообще все без толку... - прим. ред.)