leokondrat в Островки памяти. Дома на дрова. 7-я симфония.Основная работа, дежурства в команде МПВО, освоение второй специальности, огороды — это была недостаточная нагрузка на наши плечи.
В июле вышло распоряжение правительства Ленинграда: всем работающим заняться заготовкой дров на зиму. Каждый должен был заготовить четыре кубометра дров — два для предприятия, два для себя. Частично дрова должны были быть заготовлены за счет вырубки деревьев. Но в Ленинграде и около Ленинграда было мало пригодных для этих целей лесов. Все же выделяли участки, посылали бригады, конечно, в основном женщин, они там жили и занимались заготовкой. Но этого было явно недостаточно, поэтому правительство Ленинграда решило взять на топливо жилые деревянные дома. Все деревянные здания, за исключением особо ценных — исторических, или архитектурных, должны были пойти на дрова. Работу по заготовке дров, конечно, должны были выполнять сами ленинградцы, больше взять людей было неоткуда. Но делать они это должны были в нерабочее время. Поэтому было приказано выполнять заготовки в воскресные дни августа. ГИПХу было предоставлено четыре деревянных дома на Лесном проспекте. Один дом бревенчатый и три щитовых. Конечно, ни отгулов, ни зарплаты за эту работу не полагалось.
В первое воскресенье августа мы поехали в Лесной, там надо было собраться к девяти часам, кажется, с собой надо было взять какой-то инструмент. Нас никто не учил, никто не говорил, что надо делать. Так же как в первые дни по уборке дворов, была путаница. Люди приехали и не знали, как и за что взяться. Я вошла в щитовой дом, в комнатах еще стояла мебель проживавших там раньше людей. Ломать комнаты, в которых стоит чужая мебель, как-то было неудобно. Мы пошли выяснять, что будет с мебелью. Нам сказали, что ее отвезут на специальные склады. Мебель вынесли на улицу, она там постояла, никаких этикеток, никаких записей, откуда взята эта мебель, по какому адресу, из какого дома, — ничего этого не было. Люди, которые жили раньше в этих домах, либо ушли на фронт, либо эвакуировались. И конечно, если они останутся живы после войны, то, приехав к себе, ничего не найдут. Ни дома своего, ни собственных вещей. Что было делать? Я села в одной из комнат и попыталась отдирать доски от пола. Но это получалось очень плохо. Тем более, что я не знала как они прибиты. Ведь укладывать пол это особое искусство, гвозди вбивают в косом направлении. Недалеко от меня на полу сидел сотрудник (лектор) Технологического института. Он выдирал гвозди и занимался тем, что их распрямлял. У него, наверное, дома не было гвоздей, так же как у меня. В общем, в это первое воскресенье мы сделали очень мало и было ясно, что если таким темпом пойдет работа, то свое задание мы не выполним. Среди нескольких десятков научных работников и дипломированных инженеров лишь один человек понимал, что нужно делать. Но этот человек не мог давать распоряжения и приказания по своему статусу. Он поговорил с руководителем по научно-исследовательской работе ГИПХа Борисом Александровичем Артамоновым, который мог давать распоряжения. Этот человек, который знал, что надо делать, был дворник ГИПХа дядя Миша. Может быть его иначе звали. Во второе воскресенье он залез наверх бревенчатого дома с топором и ножовкой. Что-то там попилил-поколотил около угла, где сходятся две стенки и крыша, привязал веревку, спустился вниз. Борис Александрович велел нам выстроиться в ряд и взяться за веревку. “Раз-два, взяли, раз два, взяли”. Веревка выскочила, мы все повалились на спины и на собственные затылки. Кто-то смеялся, кому-то было больно. Встали еще раз, опять дядя Миша полез наверх, укрепил веревку. “Раз-два, взяли, раз-два, взяли”, — и крыша упала, стены развалились на две стороны, внутренние стенки тоже упали. Было очень просто разобрать этот дом, потому что он был собран без гвоздей, как все русские избы.
Тут работа пошла, мы стали пилить бревна на более короткие куски. Потом в следующие дни то же самое сделали со щитовыми домами. Таким образом, простой житель деревни решил проблему перевода четырех деревянных домов на топливо, а мы, инженеры и научные работники, только ему помогали.
Во второе воскресенье — 9 августа — проработав целый день на разборке, дома не присев ни на минуту, потому что сидеть было негде, я голодная, усталая, грязная, набив сумку щепками и обломками деревянных реек и досок, приехала домой. Поела, согрела воды, помылась в тазике, откуда только силы брались. Надела чистое белье, нарядное платье, выходные туфли и поехала в филармонию. Там должна была исполняться седьмая симфония Шостаковича. Вообще-то филармония в 42-ом году не работала. Артисты и дирекция эвакуировались. Седьмая симфонии Шостаковича — “Ленинградская” была впервые исполнена радиокомитетом и транслировалась по радио. Но потом радиокомитет и дополнительно музыканты, которые остались в Ленинграде, и музыканты из других театров усилили оркестр и девятого августа было первое исполнение. Я сидела на хорах, слушала музыку. И когда закончился топот фашистских сапог, и музыка заиграла, отражая нашу борьбу и победу — заплакала. Первый и, может быть, единственный раз в жизни я плакала от музыки, так она близка была и понятна.
А топливо мы получили осенью, правда, не два кубометра, а кубометр с четвертью, примерно.
Ленинград в какой то степени был обеспечен топливом на зиму 1942—43-го.
В июле вышло распоряжение правительства Ленинграда: всем работающим заняться заготовкой дров на зиму. Каждый должен был заготовить четыре кубометра дров — два для предприятия, два для себя. Частично дрова должны были быть заготовлены за счет вырубки деревьев. Но в Ленинграде и около Ленинграда было мало пригодных для этих целей лесов. Все же выделяли участки, посылали бригады, конечно, в основном женщин, они там жили и занимались заготовкой. Но этого было явно недостаточно, поэтому правительство Ленинграда решило взять на топливо жилые деревянные дома. Все деревянные здания, за исключением особо ценных — исторических, или архитектурных, должны были пойти на дрова. Работу по заготовке дров, конечно, должны были выполнять сами ленинградцы, больше взять людей было неоткуда. Но делать они это должны были в нерабочее время. Поэтому было приказано выполнять заготовки в воскресные дни августа. ГИПХу было предоставлено четыре деревянных дома на Лесном проспекте. Один дом бревенчатый и три щитовых. Конечно, ни отгулов, ни зарплаты за эту работу не полагалось.
В первое воскресенье августа мы поехали в Лесной, там надо было собраться к девяти часам, кажется, с собой надо было взять какой-то инструмент. Нас никто не учил, никто не говорил, что надо делать. Так же как в первые дни по уборке дворов, была путаница. Люди приехали и не знали, как и за что взяться. Я вошла в щитовой дом, в комнатах еще стояла мебель проживавших там раньше людей. Ломать комнаты, в которых стоит чужая мебель, как-то было неудобно. Мы пошли выяснять, что будет с мебелью. Нам сказали, что ее отвезут на специальные склады. Мебель вынесли на улицу, она там постояла, никаких этикеток, никаких записей, откуда взята эта мебель, по какому адресу, из какого дома, — ничего этого не было. Люди, которые жили раньше в этих домах, либо ушли на фронт, либо эвакуировались. И конечно, если они останутся живы после войны, то, приехав к себе, ничего не найдут. Ни дома своего, ни собственных вещей. Что было делать? Я села в одной из комнат и попыталась отдирать доски от пола. Но это получалось очень плохо. Тем более, что я не знала как они прибиты. Ведь укладывать пол это особое искусство, гвозди вбивают в косом направлении. Недалеко от меня на полу сидел сотрудник (лектор) Технологического института. Он выдирал гвозди и занимался тем, что их распрямлял. У него, наверное, дома не было гвоздей, так же как у меня. В общем, в это первое воскресенье мы сделали очень мало и было ясно, что если таким темпом пойдет работа, то свое задание мы не выполним. Среди нескольких десятков научных работников и дипломированных инженеров лишь один человек понимал, что нужно делать. Но этот человек не мог давать распоряжения и приказания по своему статусу. Он поговорил с руководителем по научно-исследовательской работе ГИПХа Борисом Александровичем Артамоновым, который мог давать распоряжения. Этот человек, который знал, что надо делать, был дворник ГИПХа дядя Миша. Может быть его иначе звали. Во второе воскресенье он залез наверх бревенчатого дома с топором и ножовкой. Что-то там попилил-поколотил около угла, где сходятся две стенки и крыша, привязал веревку, спустился вниз. Борис Александрович велел нам выстроиться в ряд и взяться за веревку. “Раз-два, взяли, раз два, взяли”. Веревка выскочила, мы все повалились на спины и на собственные затылки. Кто-то смеялся, кому-то было больно. Встали еще раз, опять дядя Миша полез наверх, укрепил веревку. “Раз-два, взяли, раз-два, взяли”, — и крыша упала, стены развалились на две стороны, внутренние стенки тоже упали. Было очень просто разобрать этот дом, потому что он был собран без гвоздей, как все русские избы.
Тут работа пошла, мы стали пилить бревна на более короткие куски. Потом в следующие дни то же самое сделали со щитовыми домами. Таким образом, простой житель деревни решил проблему перевода четырех деревянных домов на топливо, а мы, инженеры и научные работники, только ему помогали.
Во второе воскресенье — 9 августа — проработав целый день на разборке, дома не присев ни на минуту, потому что сидеть было негде, я голодная, усталая, грязная, набив сумку щепками и обломками деревянных реек и досок, приехала домой. Поела, согрела воды, помылась в тазике, откуда только силы брались. Надела чистое белье, нарядное платье, выходные туфли и поехала в филармонию. Там должна была исполняться седьмая симфония Шостаковича. Вообще-то филармония в 42-ом году не работала. Артисты и дирекция эвакуировались. Седьмая симфонии Шостаковича — “Ленинградская” была впервые исполнена радиокомитетом и транслировалась по радио. Но потом радиокомитет и дополнительно музыканты, которые остались в Ленинграде, и музыканты из других театров усилили оркестр и девятого августа было первое исполнение. Я сидела на хорах, слушала музыку. И когда закончился топот фашистских сапог, и музыка заиграла, отражая нашу борьбу и победу — заплакала. Первый и, может быть, единственный раз в жизни я плакала от музыки, так она близка была и понятна.
А топливо мы получили осенью, правда, не два кубометра, а кубометр с четвертью, примерно.
Ленинград в какой то степени был обеспечен топливом на зиму 1942—43-го.